![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Ахиллесова пята (глава 4)
Анька сидела за столом, на котором были разложены кукольные наряды. Тоже, видно, готовилась к «концерту», пока не разразился скандал из-за брошки. Напряжённая поза, упрямый, исподлобья взгляд. Когда она увидела меня, в лице её промелькнула виноватость. А я, взглянув на Аньку, поняла, что мои дела плохи, не признается она ни за что. Знала я этот Анькин взгляд, знала, что если уж упрётся, ничто её не сдвинет, всё равно будет стоять на своём.
- Аня, сказала я мягко, - ты же сама мне утром о брошке рассказывала. Ну, помнишь, когда мы на полянке сидели. Я ещё кусочек бархата нашла и тебе показывала. А ты сказала…
- Ничего я не говорила! – выкрикнула Анька, перебивая меня. Криком она заглушала свой страх и чувство вины, и я это понимала. И мне было странно, как Анькина мама не понимает, не видит вины в Анькиных глазах.
Мне казалось, что если я напомню Аньке все подробности злополучного утра, она признается, что всё так и было, И тётя Валя поймёт, что я говорю правду, ведь видно, что я не выдумываю. Но Анькина мама перебила меня:
- Ты в дом к нам утром заходила?
- Заходила.
- Ну вот, а отпираешься.
- Я только Аню позвала гулять. Она обулась, и мы сразу вышли.
- А вот Анечка говорит, что ты в комнату моих жильцов заходила.
- Заходила, - угрюмо подтвердила Анька. Она предавала меня без вдохновения, неохотно, но держалась твёрдо.
Я всё горячо опровергала, вспоминала всё новые подробности утренних наших игр; Анька твердила одно и то же: зашла, отколола брошь, взяла нож…
- Да где я его взяла, я ведь в кухню не заходила!
Анька не знала, что ответить, промямлила, что нож лежал в комнате, на столе. Она говорила неубедительно и путалась. Мои доводы казались мне ясными и убедительными. Но Анькина мама верила не мне, а Аньке. И я понимала, почему. Не только потому, что это была её дочь. Главным аргументом в пользу моей виновности было моё увлечение камнями, моё коллекционирование. С такой страстью собирать камни – и устоять перед настоящим самоцветом! Нет, такого тётя Валя не могла представить, не могла этому поверить.
Мне и самой этот аргумент казался сокрушительным по своей силе. Тётя Валя грозила милицией, и я понимала, что и в милиции поверят Аньке, а не мне. Всё из-за этой коллекции…
- Придётся поговорить с твоей мамой. Уж она тебя заставить вернуть брошку. А не вернёшь, значит, завтра с утра пойду в милицию. Тебе же хуже будет, - пригрозила тётя Валя.
- Анька, ты знаешь кто? Ты – бессовестная врушка, вот кто! И я с тобой больше не буду играть. Никогда! – выкрикнула я сквозь слёзы. И ушла.
Родителей не было дома. Я бесцельно походила по комнате, подошла к окну, открыла его. За окном в подвесном ящике для цветов я хранила свои сокровища. Цветы почему-то не прижились, а ящик мама использовала как холодильник – на ночь выставляла за окно продукты. Часть же этого длинного ящика принадлежала мне. Камешки для игры в классики, цветные стёклышки, крышечки от бутылок, с которыми мы тоже играли, - в общем, всё, что мама считала мусором и не разрешала тащить в квартиру, я хранила за окном.
Я извлекла из ящика два кремня и колобок из смолы. Это была сосновая смола, которая пахла совершенно упоительно. Я собрала её со ствола сосны на нашей полянке, скатала в шар и время от времени доставала и втягивала терпкий аромат сосны, или просто катала по ладони. Я очень дорожила своим смоляным колобком, потому что, когда я держала его на ладони, чувствовала необъяснимый прилив радости. Запах сосновой хвои и смоляных потёков на стволах сосен и теперь вызывает у меня те же чувства.
Я понюхала смоляной шар, глотая слёзы. Потом взяла кремни, стала высекать искры. Кремни запахли палёным, этот запах мне тоже очень нравился. На душе просветлело и в голове тоже. Я подумала, что надо просто найти брошку и принести её тёте Вале, и тогда всё уладится, Аньку простят, а с меня смоется позорное клеймо воровки. Наивная, я не понимала, что принеси я эту брошку – все окончательно уверятся, что я её и взяла. Воспрянув духом, я стала размышлять. Там, у кучи обрезков, Анька сказала: «Хочешь, покажу брошку?» Значит, брошка была у неё, может, лежала в кармане платьица. А когда мы уходили с поляны, Анька замешкалась, уходила последней. Она могла спрятать брошку там, в куче тряпочек. Ну, конечно же!
Я помчалась через дворы, к забору. Вот и поляна, вот груда обрезков, ничего не изменилось, их ещё не убрали. Я стала рыться в лоскутках, шарить в траве рядом с кучей. Никакой брошки я не нашла.
Я сидела в траве, смотрела на одуванчики, на сосны у дороги и думала, что мне дальше делать. Слово «милиция» пугало меня, как всякого ребёнка, но самым страшным было другое. Я боялась, что мама поверит тёте Вале. Мне казалось, что она не устоит, невозможно устоять перед доводом о моём коллекционировании камней. И мне нечего противопоставить ему. Я действительно бредила самоцветами, рассматривала их подолгу в книге Ферсмана, читала его поэтичные описания драгоценных камней. Мне представлялось, что всё это - железные улики, с которыми не справится даже моя мама. А потерять доверие мамы было страшней любой милиции и даже колонии, куда, как я слышала, отправляют малолетних преступников и куда, наверно, отправят теперь и меня.
На одной из сосен возникло какое-то движение. Я отвлеклась от мрачных мыслей, пригляделась. Это была куница. Пушистая, ловкая лесная красавица сидела на ветке и смотрела на меня, а я смотрела на неё. В лесу водилось много куниц, но так близко я никогда их не видела. Как она оказалась тут, на сосне, растущей у главной улицы посёлка? Куница, видимо, пришла к выводу, что я не опасна, соскользнула – как стекла серая капелька – по стволу на землю и бросилась бежать через полянку. Туда, где за железной дорогой под пригорком была опушка леса.
«Смелая! - подумала я о кунице, - Не испугалась человека, спустилась с дерева прямо при мне. А я – трусиха. Не крала, а боюсь. Не надо бояться, и всё будет хорошо». Так я себя уговаривала, а сердце тоскливо ныло, потеря маминого доверия и любви (мерещилось уже и такое) казалась неотвратимой и страшной.
Когда я вернулась, мама уже была дома. Она сразу заметила мой измученный вид.
- Ты заболела? А ну-ка подойди, лоб потрогаю.
Я не успела ей ответить, в дверь постучали. Это пришла Анькина мама. Как протекал разговор, я не знаю. Меня попросили выйти, и я спустилась на первый этаж и ходила по веранде, которая окружала дом с трёх сторон, стояла, прижавшись к перилам, смотрела на лес вдалеке, на деревья в парке, на улицу, а в голове было пусто, и ничего уже не думалось, я устала думать и только стояла и ждала. Потом я увидела, как уходит тётя Валя, и тогда я поднялась наверх и зашла в квартиру. Мама подошла ко мне, пристально посмотрела мне в глаза и спросила:
- Ты брала эту брошку?
- Нет, не брала. Я её даже не видела, – начала я объяснять. Но маме не нужны были подробности.
- Ну, иди, поешь, я уже нагрела обед, - сказала она ласково и погладила меня по голове. И я поняла, что мама мне поверила. Это было невероятно, но это было. Мне сразу стало легко и спокойно. Я знала, что мама меня защитит и от тёти Вали, и от милиции, от всех. Главное, чтобы она мне верила, а она верила! Верила!
Потом мама пошла к родителям Аньки, опять был разговор, но уже недолгий. И после этого ко мне больше никто не приставал ни с обвинениями, ни с расспросами. С Анькой я долго не разговаривала. А потом простила, снова стала с ней играть. Ведь ей было всего шесть. И потом, может, моё увлечение камнями, действительно, сыграло какую-то роль. Я-то не брала брошку, но Анька могла именно из-за камня взять, под впечатлением моих рассказов о самоцветах. Возможно, ей хотелось произвести впечатление на меня (а чем она ещё могла прихвастнуть перед старшей подружкой?), хотелось, обладая красивым и ценным камнем, повысить свою значительность в моих глазах? Я не думала тогда именно такими словами обо всём этом происшествии, но что-то такое чувствовала, смутно осознавала свою косвенную причастность к нему. Да и вообще долго сердиться – это так трудно и скучно.
Ничего не знаю о том, как закончилась вся эта история для Анькиной мамы. Оплатила ли она курортнице стоимость брошки? Обращалась ли та в милицию? И где всё-таки делась эта брошка? Вряд ли Анька стала бы хранить её дома. Где её там спрячешь. Выбросила, наверно, со страху.
Правда, спустя годы я однажды проснулась, оттого что меня осенило: секретик! Вот где могла храниться похищенная драгоценность. Мы с Анькой, как и все девочки, устраивали такие «секретики»: вырывали в земле ямку, обкладывали её листьями или фольгой, а после прятали в таком тайничке милые сердцу мелочи: маленькие зеркальца и стекляшки, пустые флакончики от пробных духов и всякую другую всячину. Придавливали стёклышком и засыпали землёй. Наверно, в один из своих «секретиков» и положила похитительница драгоценностей Анька украденную брошку. И вполне возможно, что и сейчас лежит эта брошка и дожидается своего часа – быть найденной другой маленькой девочкой из другого века.
- Аня, сказала я мягко, - ты же сама мне утром о брошке рассказывала. Ну, помнишь, когда мы на полянке сидели. Я ещё кусочек бархата нашла и тебе показывала. А ты сказала…
- Ничего я не говорила! – выкрикнула Анька, перебивая меня. Криком она заглушала свой страх и чувство вины, и я это понимала. И мне было странно, как Анькина мама не понимает, не видит вины в Анькиных глазах.
Мне казалось, что если я напомню Аньке все подробности злополучного утра, она признается, что всё так и было, И тётя Валя поймёт, что я говорю правду, ведь видно, что я не выдумываю. Но Анькина мама перебила меня:
- Ты в дом к нам утром заходила?
- Заходила.
- Ну вот, а отпираешься.
- Я только Аню позвала гулять. Она обулась, и мы сразу вышли.
- А вот Анечка говорит, что ты в комнату моих жильцов заходила.
- Заходила, - угрюмо подтвердила Анька. Она предавала меня без вдохновения, неохотно, но держалась твёрдо.
Я всё горячо опровергала, вспоминала всё новые подробности утренних наших игр; Анька твердила одно и то же: зашла, отколола брошь, взяла нож…
- Да где я его взяла, я ведь в кухню не заходила!
Анька не знала, что ответить, промямлила, что нож лежал в комнате, на столе. Она говорила неубедительно и путалась. Мои доводы казались мне ясными и убедительными. Но Анькина мама верила не мне, а Аньке. И я понимала, почему. Не только потому, что это была её дочь. Главным аргументом в пользу моей виновности было моё увлечение камнями, моё коллекционирование. С такой страстью собирать камни – и устоять перед настоящим самоцветом! Нет, такого тётя Валя не могла представить, не могла этому поверить.
Мне и самой этот аргумент казался сокрушительным по своей силе. Тётя Валя грозила милицией, и я понимала, что и в милиции поверят Аньке, а не мне. Всё из-за этой коллекции…
- Придётся поговорить с твоей мамой. Уж она тебя заставить вернуть брошку. А не вернёшь, значит, завтра с утра пойду в милицию. Тебе же хуже будет, - пригрозила тётя Валя.
- Анька, ты знаешь кто? Ты – бессовестная врушка, вот кто! И я с тобой больше не буду играть. Никогда! – выкрикнула я сквозь слёзы. И ушла.
Родителей не было дома. Я бесцельно походила по комнате, подошла к окну, открыла его. За окном в подвесном ящике для цветов я хранила свои сокровища. Цветы почему-то не прижились, а ящик мама использовала как холодильник – на ночь выставляла за окно продукты. Часть же этого длинного ящика принадлежала мне. Камешки для игры в классики, цветные стёклышки, крышечки от бутылок, с которыми мы тоже играли, - в общем, всё, что мама считала мусором и не разрешала тащить в квартиру, я хранила за окном.
Я извлекла из ящика два кремня и колобок из смолы. Это была сосновая смола, которая пахла совершенно упоительно. Я собрала её со ствола сосны на нашей полянке, скатала в шар и время от времени доставала и втягивала терпкий аромат сосны, или просто катала по ладони. Я очень дорожила своим смоляным колобком, потому что, когда я держала его на ладони, чувствовала необъяснимый прилив радости. Запах сосновой хвои и смоляных потёков на стволах сосен и теперь вызывает у меня те же чувства.
Я понюхала смоляной шар, глотая слёзы. Потом взяла кремни, стала высекать искры. Кремни запахли палёным, этот запах мне тоже очень нравился. На душе просветлело и в голове тоже. Я подумала, что надо просто найти брошку и принести её тёте Вале, и тогда всё уладится, Аньку простят, а с меня смоется позорное клеймо воровки. Наивная, я не понимала, что принеси я эту брошку – все окончательно уверятся, что я её и взяла. Воспрянув духом, я стала размышлять. Там, у кучи обрезков, Анька сказала: «Хочешь, покажу брошку?» Значит, брошка была у неё, может, лежала в кармане платьица. А когда мы уходили с поляны, Анька замешкалась, уходила последней. Она могла спрятать брошку там, в куче тряпочек. Ну, конечно же!
Я помчалась через дворы, к забору. Вот и поляна, вот груда обрезков, ничего не изменилось, их ещё не убрали. Я стала рыться в лоскутках, шарить в траве рядом с кучей. Никакой брошки я не нашла.
Я сидела в траве, смотрела на одуванчики, на сосны у дороги и думала, что мне дальше делать. Слово «милиция» пугало меня, как всякого ребёнка, но самым страшным было другое. Я боялась, что мама поверит тёте Вале. Мне казалось, что она не устоит, невозможно устоять перед доводом о моём коллекционировании камней. И мне нечего противопоставить ему. Я действительно бредила самоцветами, рассматривала их подолгу в книге Ферсмана, читала его поэтичные описания драгоценных камней. Мне представлялось, что всё это - железные улики, с которыми не справится даже моя мама. А потерять доверие мамы было страшней любой милиции и даже колонии, куда, как я слышала, отправляют малолетних преступников и куда, наверно, отправят теперь и меня.
На одной из сосен возникло какое-то движение. Я отвлеклась от мрачных мыслей, пригляделась. Это была куница. Пушистая, ловкая лесная красавица сидела на ветке и смотрела на меня, а я смотрела на неё. В лесу водилось много куниц, но так близко я никогда их не видела. Как она оказалась тут, на сосне, растущей у главной улицы посёлка? Куница, видимо, пришла к выводу, что я не опасна, соскользнула – как стекла серая капелька – по стволу на землю и бросилась бежать через полянку. Туда, где за железной дорогой под пригорком была опушка леса.
«Смелая! - подумала я о кунице, - Не испугалась человека, спустилась с дерева прямо при мне. А я – трусиха. Не крала, а боюсь. Не надо бояться, и всё будет хорошо». Так я себя уговаривала, а сердце тоскливо ныло, потеря маминого доверия и любви (мерещилось уже и такое) казалась неотвратимой и страшной.
Когда я вернулась, мама уже была дома. Она сразу заметила мой измученный вид.
- Ты заболела? А ну-ка подойди, лоб потрогаю.
Я не успела ей ответить, в дверь постучали. Это пришла Анькина мама. Как протекал разговор, я не знаю. Меня попросили выйти, и я спустилась на первый этаж и ходила по веранде, которая окружала дом с трёх сторон, стояла, прижавшись к перилам, смотрела на лес вдалеке, на деревья в парке, на улицу, а в голове было пусто, и ничего уже не думалось, я устала думать и только стояла и ждала. Потом я увидела, как уходит тётя Валя, и тогда я поднялась наверх и зашла в квартиру. Мама подошла ко мне, пристально посмотрела мне в глаза и спросила:
- Ты брала эту брошку?
- Нет, не брала. Я её даже не видела, – начала я объяснять. Но маме не нужны были подробности.
- Ну, иди, поешь, я уже нагрела обед, - сказала она ласково и погладила меня по голове. И я поняла, что мама мне поверила. Это было невероятно, но это было. Мне сразу стало легко и спокойно. Я знала, что мама меня защитит и от тёти Вали, и от милиции, от всех. Главное, чтобы она мне верила, а она верила! Верила!
Потом мама пошла к родителям Аньки, опять был разговор, но уже недолгий. И после этого ко мне больше никто не приставал ни с обвинениями, ни с расспросами. С Анькой я долго не разговаривала. А потом простила, снова стала с ней играть. Ведь ей было всего шесть. И потом, может, моё увлечение камнями, действительно, сыграло какую-то роль. Я-то не брала брошку, но Анька могла именно из-за камня взять, под впечатлением моих рассказов о самоцветах. Возможно, ей хотелось произвести впечатление на меня (а чем она ещё могла прихвастнуть перед старшей подружкой?), хотелось, обладая красивым и ценным камнем, повысить свою значительность в моих глазах? Я не думала тогда именно такими словами обо всём этом происшествии, но что-то такое чувствовала, смутно осознавала свою косвенную причастность к нему. Да и вообще долго сердиться – это так трудно и скучно.
Ничего не знаю о том, как закончилась вся эта история для Анькиной мамы. Оплатила ли она курортнице стоимость брошки? Обращалась ли та в милицию? И где всё-таки делась эта брошка? Вряд ли Анька стала бы хранить её дома. Где её там спрячешь. Выбросила, наверно, со страху.
Правда, спустя годы я однажды проснулась, оттого что меня осенило: секретик! Вот где могла храниться похищенная драгоценность. Мы с Анькой, как и все девочки, устраивали такие «секретики»: вырывали в земле ямку, обкладывали её листьями или фольгой, а после прятали в таком тайничке милые сердцу мелочи: маленькие зеркальца и стекляшки, пустые флакончики от пробных духов и всякую другую всячину. Придавливали стёклышком и засыпали землёй. Наверно, в один из своих «секретиков» и положила похитительница драгоценностей Анька украденную брошку. И вполне возможно, что и сейчас лежит эта брошка и дожидается своего часа – быть найденной другой маленькой девочкой из другого века.