Чегемское детство
Sep. 28th, 2010 02:19 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lidiampГлава 18
По выходным мама устраивала стирку. Стирала она в длинном оцинкованном корыте с куском противно пахнувшего хозяйственного мыла непонятного цвета. Немного позже, в 60-х, когда появились стиральные порошки, как радовалась мама! «Разве это труд – постирать, когда есть порошок» - говорила она. «Замочишь вещи в порошке, и грязь сама отходит». А ведь стирала по-прежнему руками, и воду грела для стирки на керогазе, и канализации не было, воду после стирки вёдрами выносили в специальную сливную яму. И всё же это облегчение своего прачечного труда мама воспринимала как подарок жизни и первые годы всё время ему радовалась.
А по вечерам отдыхали. Папа часто читал нам вслух; часто это были детские книжки на английском языке и он переводил по ходу чтения. Мама обычно при этом что-то шила, чинила одежду. Шила она руками. Швейная электрическая машинка «Тула» появилась у нас только через пять лет.
Пили чай с печеньем «Привет», которое я особенно любила. Почему-то я не помню в детстве сахара-песка. Чай мы пили с сахаром-рафинадом. Помню длинные узкие пачки синего цвета с квадратиками сахара. А на варенье шёл развесной сахар – большие куски неправильной формы, с острыми углами, как будто где-то взорвали сахарную гору, и порода разлетелась на мелкие осколки. Эти куски были белыми до голубизны и очень твёрдыми. Большие куски приходилось колоть, а уж потом мама пускала их на варенье.
За чаем вели беседы. Я любила мамины вечерние рассказы-воспоминания о мелитопольском детстве.
Часто я приставала к маме с расспросами о том, как мы жили, когда я была маленькой. Маленькой – это значит - когда мне было 1-2 года. Мама рассказывала, что годы были трудные, и хотя голод нас не коснулся, когда мы жили в Закарпатье, но приходилось держать птицу и даже овечек, чтобы выжить. Разговаривать я начала рано, первые слова выговорила в 9 месяцев, а в год уже рассказывала сказку о курочке Рябе: «Деда – ыыыыы, баба – ыыыыы, а ко-ко-ко – на, баба, коко» (перевожу: - ыыыы – плачет, ко-ко-ко – курочка, коко – яйцо). Отец был в восторге от моих успехов в овладении родным языком и решил, что самое время начинать мне осваивать второй язык, разумеется - английский.
Поэтому, к примеру, овечка у нас была шииип (sheep). Я быстренько переделала её в шипку, и потом возникла проблема с русским языком, потому что слово «овца» я не желала принимать: шипка – и всё тут! То же самое случилось и с другими английскими словами. Я не принимала их в натуральном виде, создавая свой суржик, и, с другой стороны, уже не желала осваивать после этого русские эквиваленты. В общем, пришлось бросить затею с двуязычием.
Зато двуязычие прекрасно пошло при встрече с кабардинским языком. Я была уже старше и понимала, что слова нельзя произвольно искажать.
Мама рассказала мне про мою няню, которая была у меня в младенчестве, там, в Закарпатье. Услышав про няню в первый раз (я её не помнила совсем), я была потрясена: у меня была няня! Настоящая! Как у Пушкина!
В кабардинской глуши ни у кого никаких нянь не водилось, и единственная няня, о которой я до этого слышала, это Арина Родионовна. И мне представлялось, что няни бывали только у некоторых людей, знаменитых, особенных. Я подозревала, что этих счастливчиков в истории было совсем мало, и их можно пересчитать по пальцам. Связка «Пушкин – няня» прочно сидела в моей голове. И вдруг такое открытие: у меня, обыкновенной маленькой девочки ТОЖЕ БЫЛА НЯНЯ. Я ходила ошеломлённая и гордая. Мама рассказала, что мою няню звали Анся, ей было 16 лет, она была из русинов (я тогда впервые услышала про русинов Закарпатья) и что она очень ко мне привязалась и плакала, когда мы уезжали. И всё детство я мечтала о том, что когда-нибудь встречусь со своей няней Ансей. Не зная, вернее не помня, я любила её и скучала по ней.
Иногда к нам в гости приходил папин брат, дядя Витя – один или всей шумной семьёй. У дяди Вити и его жены, тёти Лены, было двое сыновей – Серёжа и Коля и дочь Наташа. Позже, когда мы уже уехали в Моршин, родился младший их сын, Витюша. С Колей мы играли (разница в возрасте у нас всего один год), а Серёжа и Наташа были намного старше, с ними я сдружилась позже, когда сама уже была старшеклассницей, и они приезжали летом к нам в Евпаторию.
Часто по выходным мы ходили к ним в гости. Папа и дядя Витя заводили долгие беседы, часто переходившие в споры. Спорили они шумно, особенно горячился папа. Он говорил быстро, громко, много жестикулировал. Дядя Витя сидел, нога на ногу, обхватив колено сцепленными руками, улыбался, кивал, соглашаясь, но потом перебивал и говорил что-то своё, а папа ещё больше горячился. Но споры были мирными, братья горячо любили друг друга и никогда не ссорились.
Мне нравилось играть в куклы где-нибудь в уголке под эти разговоры и споры. От них возникало чувство защищённости и мирового уюта, как от шума дождя за окном.
Один-два раза в месяц мы ездили в Нальчик. Обычно гуляли по парку, смотрели детский фильм в кинотеатре, потом делали покупки.
Как-то раз мы побывали на ипподроме, смотрели скачки. Для нашёй семьи это было несколько необычное времяпровождение. У меня впоследствии долго сохранялось лёгкое недоумение. Почему папа решил повести нас на скачки? Азартным он не был. Все эти ставки на лошадей, выигрыши его не могли интересовать.
Однажды, когда я была уже подростком, отец вскользь упомянул о том, как для него окончилась война. А позже я нашла и его первые после освобождения из лагеря письма жене, моей маме (она все эти годы не знала, жив ли он и что с ним). В самом первом письме, написанном карандашом, говорилось:
«Я нахожусь сейчас в Австрии. Жив и здоров… После освобождения нашими войсками прошёл проверку и сейчас нахожусь и работаю при воинской части. Как будет дальше – пока не знаю…» Это письмо от 6 июня 1945 года.
А в следующем, сентябрьском, письме папа сообщает:
«Я нахожусь сейчас в г. Коломыя Станиславской обл. (Западная Украина). Здесь уже около двух месяцев. До того – кочевал по Австрии, Венгрии и Румынии: гнали лошадей».
Наверно этот послевоенный, первый свободный после двух с лишним лет плена, месяц ему запомнился на всю жизнь. Он возвращался из Австрии, где находился в плену, и через всю Европу перегонял табуны лошадей. Может быть, впоследствии лошади напоминали папе его одиссею, этот месяц «кочевья» по Европе, радость возвращения на родину, домой?
Поездки в Нальчик, стирка, варка варений и другие важные домашние дела, а потом долгие вечера за чаем с рассказами – всё это составляло выходные дни.
А потом наступал понедельник, мама уходила на работу, а я забрасывала кукол, и мы с Валериком превращались в путешественников, былинных богатырей, охотников, дикарей или кладоискателей.
Через дорогу от дома Аминат стояло полуразрушенное здание. Судя по размеру – не жилой дом, может, клуб или больница. Кирпичные стены сохранились в целости, только были в некоторых местах закопчёнными. А перекрытий, крыши, внутренних перегородок и полов не было вовсе. Внутри этой коробки держался стойкий запах пожарища.
Мы с Валериком освоили развалины и устроили в них полигон для тренировок в стрельбе из лука. Пытались мы здесь и клады искать, но ничего примечательного в заросших сорняками внутренностях дома не обнаружили. Мы были разочарованы. Запустенье и копоть на стенах придавали этому, то ли разрушенному, то ли недостроенному, зданию налёт таинственности, здесь просто обязаны были водиться клады, ну пара-тройка, хоть самых захудалых.
Не найдя клада, мы наделили развалины другой легендой. Мы решили, что именно в нём обитает ужасный и грозный костяк. Придумали и сами поверили в свою выдумку. Ну, действительно, где ещё обитать этому мрачному существу, как не в заброшенном, недостроенном, да ещё со следами пожара, огромном (или он нам таким только казался?) доме? Мы крадучись заходили внутрь, надеясь застать костяка врасплох, но от резкого звука – треска обломка черепицы или сухой ветки под ногой – вздрагивали, визжали и удирали со всех ног.
Осенью дни стали короче, и когда темнело, мы с Валериком шли домой и там продолжали свои игры. Чаще играли у нас, реже – у Валерика. Как-то раз мы с мамой пришли к Валерику. Наверное, это был его день рождения. Взрослые сидели за столом, мы играли в соседней комнатке. Мы – это Валерик, я и ещё одна девочка, ровесница Валерика. Девочку звали Людочка, и я с удивлением поняла, что она давно дружит с Валериком. Я-то познакомилась с ним только летом, когда мы сняли квартиру у Аминат. А Людочка была знакома с Валериком уже давно. До этого мне не приходило в голову, что у Валерика есть прошлое, свои друзья, вообще что-то, что не касается меня. Мне стало неуютно от такого открытия. С Людочкой Валерик виделся нечасто, её родители иногда приходили в гости к родителям Валерика, и в эти визиты Людочка и Валерик играли вместе. А в остальное время, с утра до вечера, мы с Валериком не расставались. Тем не менее, настроение у меня упало. Людочка не умела придумывать сложные игры и затеяла обычную возню с щекоткой, хохотом, визгом, повалила Валерика на диван, стала бороться с ним, кувыркаться. В конце концов, они скатились на пол. Валерик раскраснелся, был немножко смущён, и я не могла понять, нравятся ему такие игры или он просто идёт на уступку своей маленькой подружке.
Моё отношение к Валерику не было первой, детской, любовью. Мне немного нравился Славик, мальчик из моего класса (и это тоже не было ещё любовью, она нагрянула позже, в четвёртом классе). А Валерик для меня был как младший братишка и друг. Но оказалось, что и братишку, и друга тоже можно ревновать. Это было новое, незнакомое и неприятное чувство. Оказалось, что я собственница, не хочу делиться дружбой Валерика с другими детьми. Я смутно понимала, что это не самое лучшее человеческое качество, что я «жадина», и терзалась ещё и этим.
Но эпизод этот был единичным. Не потому, что я подавила в себе недостойные чувства, а по той простой причине, что больше не сводил нас случай втроём – Людочку, меня и Валерика.
Осень пролетела быстро. Наверное, потому что я полтора месяца проболела после истории с черновиком по письму.
Наступила зима. У нас появилось новое увлечение – катание на санках. Санки у меня и у Валерика были без спинок, и мы каждый день изобретали новые способы кататься на них. Улица, на которой жил Валерик, шла немного вниз. Разбежавшись и затем вскочив на санки, можно было проехать довольно далеко, как с горки. Мы съезжали сидя, стоя на коленках, лёжа на животе, сидя боком, как всадница на коне, сидя спиной к направлению движения, лёжа на спине, пытались даже стоя съезжать. Меняли позы во время движения. В общем, это было не катание на санках, а настоящая джигитовка.
Продолжение будет
По выходным мама устраивала стирку. Стирала она в длинном оцинкованном корыте с куском противно пахнувшего хозяйственного мыла непонятного цвета. Немного позже, в 60-х, когда появились стиральные порошки, как радовалась мама! «Разве это труд – постирать, когда есть порошок» - говорила она. «Замочишь вещи в порошке, и грязь сама отходит». А ведь стирала по-прежнему руками, и воду грела для стирки на керогазе, и канализации не было, воду после стирки вёдрами выносили в специальную сливную яму. И всё же это облегчение своего прачечного труда мама воспринимала как подарок жизни и первые годы всё время ему радовалась.
А по вечерам отдыхали. Папа часто читал нам вслух; часто это были детские книжки на английском языке и он переводил по ходу чтения. Мама обычно при этом что-то шила, чинила одежду. Шила она руками. Швейная электрическая машинка «Тула» появилась у нас только через пять лет.
Пили чай с печеньем «Привет», которое я особенно любила. Почему-то я не помню в детстве сахара-песка. Чай мы пили с сахаром-рафинадом. Помню длинные узкие пачки синего цвета с квадратиками сахара. А на варенье шёл развесной сахар – большие куски неправильной формы, с острыми углами, как будто где-то взорвали сахарную гору, и порода разлетелась на мелкие осколки. Эти куски были белыми до голубизны и очень твёрдыми. Большие куски приходилось колоть, а уж потом мама пускала их на варенье.
За чаем вели беседы. Я любила мамины вечерние рассказы-воспоминания о мелитопольском детстве.
Часто я приставала к маме с расспросами о том, как мы жили, когда я была маленькой. Маленькой – это значит - когда мне было 1-2 года. Мама рассказывала, что годы были трудные, и хотя голод нас не коснулся, когда мы жили в Закарпатье, но приходилось держать птицу и даже овечек, чтобы выжить. Разговаривать я начала рано, первые слова выговорила в 9 месяцев, а в год уже рассказывала сказку о курочке Рябе: «Деда – ыыыыы, баба – ыыыыы, а ко-ко-ко – на, баба, коко» (перевожу: - ыыыы – плачет, ко-ко-ко – курочка, коко – яйцо). Отец был в восторге от моих успехов в овладении родным языком и решил, что самое время начинать мне осваивать второй язык, разумеется - английский.
Поэтому, к примеру, овечка у нас была шииип (sheep). Я быстренько переделала её в шипку, и потом возникла проблема с русским языком, потому что слово «овца» я не желала принимать: шипка – и всё тут! То же самое случилось и с другими английскими словами. Я не принимала их в натуральном виде, создавая свой суржик, и, с другой стороны, уже не желала осваивать после этого русские эквиваленты. В общем, пришлось бросить затею с двуязычием.
Зато двуязычие прекрасно пошло при встрече с кабардинским языком. Я была уже старше и понимала, что слова нельзя произвольно искажать.
Мама рассказала мне про мою няню, которая была у меня в младенчестве, там, в Закарпатье. Услышав про няню в первый раз (я её не помнила совсем), я была потрясена: у меня была няня! Настоящая! Как у Пушкина!
В кабардинской глуши ни у кого никаких нянь не водилось, и единственная няня, о которой я до этого слышала, это Арина Родионовна. И мне представлялось, что няни бывали только у некоторых людей, знаменитых, особенных. Я подозревала, что этих счастливчиков в истории было совсем мало, и их можно пересчитать по пальцам. Связка «Пушкин – няня» прочно сидела в моей голове. И вдруг такое открытие: у меня, обыкновенной маленькой девочки ТОЖЕ БЫЛА НЯНЯ. Я ходила ошеломлённая и гордая. Мама рассказала, что мою няню звали Анся, ей было 16 лет, она была из русинов (я тогда впервые услышала про русинов Закарпатья) и что она очень ко мне привязалась и плакала, когда мы уезжали. И всё детство я мечтала о том, что когда-нибудь встречусь со своей няней Ансей. Не зная, вернее не помня, я любила её и скучала по ней.
Иногда к нам в гости приходил папин брат, дядя Витя – один или всей шумной семьёй. У дяди Вити и его жены, тёти Лены, было двое сыновей – Серёжа и Коля и дочь Наташа. Позже, когда мы уже уехали в Моршин, родился младший их сын, Витюша. С Колей мы играли (разница в возрасте у нас всего один год), а Серёжа и Наташа были намного старше, с ними я сдружилась позже, когда сама уже была старшеклассницей, и они приезжали летом к нам в Евпаторию.
Часто по выходным мы ходили к ним в гости. Папа и дядя Витя заводили долгие беседы, часто переходившие в споры. Спорили они шумно, особенно горячился папа. Он говорил быстро, громко, много жестикулировал. Дядя Витя сидел, нога на ногу, обхватив колено сцепленными руками, улыбался, кивал, соглашаясь, но потом перебивал и говорил что-то своё, а папа ещё больше горячился. Но споры были мирными, братья горячо любили друг друга и никогда не ссорились.
Мне нравилось играть в куклы где-нибудь в уголке под эти разговоры и споры. От них возникало чувство защищённости и мирового уюта, как от шума дождя за окном.
Один-два раза в месяц мы ездили в Нальчик. Обычно гуляли по парку, смотрели детский фильм в кинотеатре, потом делали покупки.
Как-то раз мы побывали на ипподроме, смотрели скачки. Для нашёй семьи это было несколько необычное времяпровождение. У меня впоследствии долго сохранялось лёгкое недоумение. Почему папа решил повести нас на скачки? Азартным он не был. Все эти ставки на лошадей, выигрыши его не могли интересовать.
Однажды, когда я была уже подростком, отец вскользь упомянул о том, как для него окончилась война. А позже я нашла и его первые после освобождения из лагеря письма жене, моей маме (она все эти годы не знала, жив ли он и что с ним). В самом первом письме, написанном карандашом, говорилось:
«Я нахожусь сейчас в Австрии. Жив и здоров… После освобождения нашими войсками прошёл проверку и сейчас нахожусь и работаю при воинской части. Как будет дальше – пока не знаю…» Это письмо от 6 июня 1945 года.
А в следующем, сентябрьском, письме папа сообщает:
«Я нахожусь сейчас в г. Коломыя Станиславской обл. (Западная Украина). Здесь уже около двух месяцев. До того – кочевал по Австрии, Венгрии и Румынии: гнали лошадей».
Наверно этот послевоенный, первый свободный после двух с лишним лет плена, месяц ему запомнился на всю жизнь. Он возвращался из Австрии, где находился в плену, и через всю Европу перегонял табуны лошадей. Может быть, впоследствии лошади напоминали папе его одиссею, этот месяц «кочевья» по Европе, радость возвращения на родину, домой?
Поездки в Нальчик, стирка, варка варений и другие важные домашние дела, а потом долгие вечера за чаем с рассказами – всё это составляло выходные дни.
А потом наступал понедельник, мама уходила на работу, а я забрасывала кукол, и мы с Валериком превращались в путешественников, былинных богатырей, охотников, дикарей или кладоискателей.
Через дорогу от дома Аминат стояло полуразрушенное здание. Судя по размеру – не жилой дом, может, клуб или больница. Кирпичные стены сохранились в целости, только были в некоторых местах закопчёнными. А перекрытий, крыши, внутренних перегородок и полов не было вовсе. Внутри этой коробки держался стойкий запах пожарища.
Мы с Валериком освоили развалины и устроили в них полигон для тренировок в стрельбе из лука. Пытались мы здесь и клады искать, но ничего примечательного в заросших сорняками внутренностях дома не обнаружили. Мы были разочарованы. Запустенье и копоть на стенах придавали этому, то ли разрушенному, то ли недостроенному, зданию налёт таинственности, здесь просто обязаны были водиться клады, ну пара-тройка, хоть самых захудалых.
Не найдя клада, мы наделили развалины другой легендой. Мы решили, что именно в нём обитает ужасный и грозный костяк. Придумали и сами поверили в свою выдумку. Ну, действительно, где ещё обитать этому мрачному существу, как не в заброшенном, недостроенном, да ещё со следами пожара, огромном (или он нам таким только казался?) доме? Мы крадучись заходили внутрь, надеясь застать костяка врасплох, но от резкого звука – треска обломка черепицы или сухой ветки под ногой – вздрагивали, визжали и удирали со всех ног.
Осенью дни стали короче, и когда темнело, мы с Валериком шли домой и там продолжали свои игры. Чаще играли у нас, реже – у Валерика. Как-то раз мы с мамой пришли к Валерику. Наверное, это был его день рождения. Взрослые сидели за столом, мы играли в соседней комнатке. Мы – это Валерик, я и ещё одна девочка, ровесница Валерика. Девочку звали Людочка, и я с удивлением поняла, что она давно дружит с Валериком. Я-то познакомилась с ним только летом, когда мы сняли квартиру у Аминат. А Людочка была знакома с Валериком уже давно. До этого мне не приходило в голову, что у Валерика есть прошлое, свои друзья, вообще что-то, что не касается меня. Мне стало неуютно от такого открытия. С Людочкой Валерик виделся нечасто, её родители иногда приходили в гости к родителям Валерика, и в эти визиты Людочка и Валерик играли вместе. А в остальное время, с утра до вечера, мы с Валериком не расставались. Тем не менее, настроение у меня упало. Людочка не умела придумывать сложные игры и затеяла обычную возню с щекоткой, хохотом, визгом, повалила Валерика на диван, стала бороться с ним, кувыркаться. В конце концов, они скатились на пол. Валерик раскраснелся, был немножко смущён, и я не могла понять, нравятся ему такие игры или он просто идёт на уступку своей маленькой подружке.
Моё отношение к Валерику не было первой, детской, любовью. Мне немного нравился Славик, мальчик из моего класса (и это тоже не было ещё любовью, она нагрянула позже, в четвёртом классе). А Валерик для меня был как младший братишка и друг. Но оказалось, что и братишку, и друга тоже можно ревновать. Это было новое, незнакомое и неприятное чувство. Оказалось, что я собственница, не хочу делиться дружбой Валерика с другими детьми. Я смутно понимала, что это не самое лучшее человеческое качество, что я «жадина», и терзалась ещё и этим.
Но эпизод этот был единичным. Не потому, что я подавила в себе недостойные чувства, а по той простой причине, что больше не сводил нас случай втроём – Людочку, меня и Валерика.
Осень пролетела быстро. Наверное, потому что я полтора месяца проболела после истории с черновиком по письму.
Наступила зима. У нас появилось новое увлечение – катание на санках. Санки у меня и у Валерика были без спинок, и мы каждый день изобретали новые способы кататься на них. Улица, на которой жил Валерик, шла немного вниз. Разбежавшись и затем вскочив на санки, можно было проехать довольно далеко, как с горки. Мы съезжали сидя, стоя на коленках, лёжа на животе, сидя боком, как всадница на коне, сидя спиной к направлению движения, лёжа на спине, пытались даже стоя съезжать. Меняли позы во время движения. В общем, это было не катание на санках, а настоящая джигитовка.
Продолжение будет