Лесное царство (продолжение)

[lidiamp]

Глава 6
В августе и начале сентября почти каждый день я бывала в лесу. С папой мы ходили за ажиной - так он называл ежевику – и лесными орехами – лещиной, со Светой и другими девочками собирали грибы, и подружки учили меня отличать съедобные грибы от ядовитых.
Когда я принесла грибы домой, мама боялась их готовить. В грибах она совсем не разбиралась и в каждом подозревала мухомор или поганку. Сначала она показала их папе, потом пошла к соседке, и та ещё раз подтвердила, что все грибы съедобны. После такого двойного контроля мама решилась потушить грибы со сметаной на ужин. Я поняла, что ничего вкуснее ещё не ела, и даже мороженое временно отошло на второй план.
Ходили мы в лес и без всяких практических целей. Лес притягивал, ноги сами несли из парка на опушку и дальше по тропинкам вглубь леса. Часто бегали на лесопилку в лесу – там работал старший брат соседского Витьки, и нас никто не прогонял и не ворчал, что мы крутимся под ногами.

Хорошо запомнилась поездка в Лисовичи. В этом селе жила портниха, которая славилась тем, что хорошо шила и за работу брала недорого. Мама заказала ей два платья для меня. Фасоны я выбирала сама. Это было впервые, раньше я нарядами не интересовалась: что сошьют или купят, то и носила. В этот раз я решительно воспротивилась рукавам-«крылышкам», которые были на всех моих летних платьицах: я уже не маленькая! Немного раньше я отказалась надевать панамку. Белые панамки с узкими полями, сшитые из плотного хлопкового материала летом носили тогда почти все дети.
Стояли тёплые и дождливые дни. Мы вышли из автобуса, и я была оглушена обилием ощущений. Пахло мокрой травой, землёй, осенней острой свежестью; во дворах и на улице росли рябины, усыпанные красными кистями ягод; дощатые заборы, поленницы дров и скамеечки у ворот потемнели от частых дождей; с деревьев капало после недавнего ливня, сразу за дорогой начинался лес. Воздух был пропитан влагой, дыханием леса, травяными испарениями и запахом отсыревшей древесины. Всё это как обрушилось на меня: деревья были высокими, до неба, рябины, которые я видела впервые, неправдоподобно яркими, трава – густой и сочной, а воздух - таким концентрированным, что дух захватывало.
Лисовичи покорили меня. Этому селу очень подходило его название. И в нём было что-то сказочное. В аккуратных домиках с уютными двориками могли жить Машенька и её дед с бабкой из сказки «Маша и медведь», да и Красная Шапочка наверняка начинала отсюда свой многотрудный путь к больной бабушке.

Сейчас, начиная писать про Лисовичи, я попыталась найти в интернете фотографию этого села. Лисовичи Стрыйского района встречаются в поисковике, но с фотографиями обстоит совсем плохо. Зато я попутно узнала, что в этом селе есть достопримечательность - дуб Франца Иосифа. Под этим дубом отдыхал в конце 19 века один из самых просвещенных монархов Европы - австро-венгерский император Франц Иосиф, давший Галичине парламент и многие права и свободы (информация взята с очень интересного сайта FOREST.RU).
Узнала я и о том, что в Лисовичах сейчас есть два санатория, увидела даже фотографии – современные корпуса в несколько этажей, благоустроенная по городскому типу территория вокруг них. Как же всё изменилось…

Когда погода не позволяла гулять в парке или бегать по лесу, мы забирались на чердак нашего дома. В дождь там было особенно уютно. Но если на чердаке было развешано бельё, нам не разрешали находиться там. Взрослые ругали нас и выпроваживали, чтобы мы не перепачкали постиранные вещи.
Мы не унывали, было ещё одно замечательное место, где можно было отсидеться во время дождя – под верандой. Веранда, опоясывавшая наш дом с трёх сторон, была высокой, под ней можно было стоять и ходить, не пригибаясь. Проникнуть под веранду было легко - по бокам дома через проёмы в форме арок. Свет обильно поступал в эти проёмы и пробивался в трещины сверху, и под верандой не было темно.
В наши дни это трудно представить, но подполье не было загажено, там не ночевали бомжи, не валялись пустые бутылки, окурки и прочий мусор. Туда не страшно и не противно было входить.
Поперёк узкого длинного пространства под верандой, в том месте, где снаружи находились ступени и вход в дом, лежали на расстоянии полутора-двух метров друг от друга два бетонных блока. Эти две перемычки были любимым местом, где обычно наша компания и сидела. Мы даже соорудили что-то вроде маленького стола между двумя блоками. Этот отсек был похож на купе: две лавки, а между ними столик у окна. Только окна никакого, конечно, не было. На столике мы хранили спички и свечу (вот бы испугались взрослые, ведь так легко мы могли устроить пожар в доме, в котором было столько деревянных элементов), несколько книжек, тетрадь и карандаш, ещё что-то из самого необходимого. Мы называли это место «наш штаб». Почему штаб, трудно теперь объяснить, просто нравилось нам это слово.
Наша компания - Света, я, Инна, Аллочка и несколько малышей 5-6 лет – называли себя отрядом. Его цели и задачи мы представляли себе очень смутно, увлекал сам процесс организации подпольного - в данном случае в буквальном смысле - отряда.
Позже, когда я училась в четвёртом классе, наш отряд стал многочисленнее – в него вступили некоторые наши со Светой одноклассники. Мы собирались в штабе и обсуждали текущие задачи отряда. На одном из собраний мы решили, что в лесу построим шалаш, и он будет нашей базой для проведения военных операций, а из штаба будет осуществляться общее руководство. Шалаш мы, действительно, построили, а в штабе собирались и вели подготовку к действиям – учили азбуку Морзе и придумывали другие шифры, размышляли над тем, как сделать бесцветные чернила, сочиняли девиз, символы для нашего отряда, пароли. Иногда просто читали. Я была бессменным чтецом. Помню, как мы сидели на бетонных блоках, и я читала вслух тоненькую книжку «Дед Фишка».
У нас не было главного – цели. Не было противника, с которым мы могли бы воевать, и не было ни одной идеи по поводу мирной деятельности отряда. Если бы кто-то из нас уже прочитал «Тимур и его команда», мы наверняка вдохновились бы этой повестью и развернули тимуровское движение в Моршине. Но Гайдара мы не читали, а сами придумать ничего дельного не смогли. Так и зачах наш подпольный, а точнее подверандный, отряд.

Это всё была моя вольная, прекрасная внешкольная жизнь. Но начался учебный год, и в первой половине дня я отбывала каторгу в школе.
За контрольную я получила, разумеется, двойку. Если меня спрашивали по украинскому языку или украинской литературе, я стояла и отмалчивалась. С письменными домашними заданиями по украинскому языку я с маминой помощью справлялась, а классные работы доставляли много неприятностей. Больше всего я боялась очередной контрольной или диктанта. Дни, когда в расписании не стоял украинский язык или литература, были для меня днями передышки. Я спокойно шла в школу, сидела на уроках, не сжавшись от страха, что сейчас снова вызовут к доске, и только мысль о завтрашнем дне омрачала настроение. Но по-настоящему легко и хорошо мне не было и в эти дни. Класс оставался чужим для меня, а на первой парте сидел мой враг Яша Б.
Всё это продолжалось дней десять-двенадцать, а потом я заболела. Сначала это была обычная ангина. Через неделю я выздоровела и опять пошла в школу. На этот раз я посещала школу не больше недели и снова заболела, повторилась ангина. Опять отсидела неделю и пошла в школу. Дня через три-четыре всё повторилось. Тогда мама решила некоторое время подержать меня дома, чтобы я немного окрепла. Так прошёл сентябрь.
А в октябре мама обнаружила, что у меня всё время держится повышенная температура, а горло воспалено, и это состояние не проходит. Мама и отец тихо обсуждали проблему, и я слышала незнакомые слова: «субфебрильная температура», «хронический тонзиллит», «акклиматизация». Мама давала мне мёд с пенициллином, и я медленно рассасывала эту смесь. Я пила витамины, полоскала горло отварами трав, принимала какие-то лекарства. Но температура не спадала. Сдали анализы, и в них нашли какие-то отклонения от нормы. И меня начали водить по врачам. Больше всего, как я теперь понимаю, родители боялись, что у меня туберкулёз: отец четыре года назад переболел им, а к этой болезни может быть наследственная предрасположенность.
Меня повели на рентген, но он ничего подозрительного не выявил. Потом возили в Стрый на консультации к узким специалистам, я смутно помню, что глотала резиновую кишку и долго сидела с ней, опять сдавала анализы.
Кровь из пальца тогда брали иглой Франко, я её очень боялась. Вид у неё был устрашающий, устройство сложное. Иглы Франко в поликлиниках имелись, это был инструмент многоразового пользования (их кипятили и опять использовали), но отец приносил собственную иглу и требовал, чтобы в его присутствии палец мне прокалывали именно этой иглой. Каждый раз возникал конфликт, иногда переходивший в небольшой скандал: медицинские работники не хотели пользоваться нашей иглой, а отец настаивал. В конце концов побеждал папа, но я очень стеснялась отцовской настойчивости и каждый раз страдала из-за его препирательства с медперсоналом.

Всё это время – октябрь и ноябрь – я сидела дома. Сидела не в полном смысле слова, гулять мне родители немного разрешали, но в школу не пускали. Сначала школьное начальство относилось к моему отсутствию спокойно: заболела, с кем не бывает. Но в ноябре учительница пришла к нам домой и стала убеждать родителей, что мне надо посещать школу. В следующий раз она пришла уже со второй учительницей, которая была по совместительству ещё и директором школы. Они знали, что я гуляю, выхожу на улицу, у меня не постельный режим - следовательно, считали они, я здорова и обязана ходить в школу. Мама твёрдо заявляла, что в школу я пойду только тогда, когда у меня будут нормальные анализы и нормальная температура. Она объясняла, что гуляю я недолго, только в хорошую погоду, и это совсем не то, что ходить в школу в соседнее село в любую непогоду. Учительницы всё время повторяли, что им от райОНО будет нагоняй из-за того, что девочка не посещает школу, на что отец отвечал: направляйте их к нам, мы с ними поговорим.
Такие визиты и разговоры повторялись довольно часто первые несколько месяцев, а потом нас оставили в покое.
Уроки я делала ежедневно, задания брала у одноклассницы Светы. Понемногу осваивала украинский язык, научилась склонять существительные и прилагательные, знала самые употребительные слова.
В первой половине дня я скучала: не с кем было играть. Друзья-дошкольники ходили в детский сад, а те, что постарше, находились в школе, потом делали уроки и только после этого выходили гулять. Одна только пятилетняя Анька из соседнего дома не ходила в садик, и с ней я играла по утрам. (Про Аньку, её слепого отца и мать, про наши с ней игры и её предательство я рассказала в посте «Ахиллесова пята».)

В это время я особенно много читала, и не только детские книги, но добралась и до тех книг, что приносила из библиотеки мама.
Первой «взрослой» книгой, которая попалась мне, был сборник рассказов и повестей А. Куприна. Рассказы были грустными, и эта грусть в мои неполные десять лет была непосильна для души. Я не могла с ней справиться, она придавливала меня. Особенно болезненное впечатление оставил рассказ о колдунье Олесе. Очень нравился мне «Гамбринус», но и он был пропитан глубокой грустью.
Как ни странно, «Гранатовый браслет» не показался мне таким тяжёлым, как «Олеся». В нём был свет, было утешение, несмотря на печальный конец. И особенно запомнились слова «Да святится имя твое», звучавшие рефреном в финале рассказа. Я мысленно всё время повторяла их, они казались мне прекрасными, только я не знала тогда, что это за слова, откуда они.
А самой любимой в сборнике Куприна была повесть «Юнкера», её я перечитывала много раз. От неё осталось впечатление чистоты, целомудренности и поэтичности. И в ней я почерпнула полезную мысль о том, что клин клином вышибают. Речь шла о том, что герой повести слишком много тренировался в катании на коньках, и, когда через день ему надо было пойти на каток с девушкой, в которую он был влюблён, он понял, что не может пошевелиться от боли в мышцах. И друг ему посоветовал не лежать, а идти на каток – «клин клином вышибать». Не знаю, почему, но меня это произвело чрезвычайно сильное впечатление, и я решила запомнить на будущее мудрый совет.
А вторая «взрослая» книга, которую я потихоньку от мамы читала, вызвала у меня содрогание, и я бросила её, не дочитав до конца. Это был французский роман авантюрно-исторического жанра, что-то про королей, королев, их фаворитов, придворные интриги и пр. Не самое подходящее чтение в третьем классе. Кажется, королеву уличили в прелюбодеянии, и её любовника (то ли конюха, то ли кучера) казнили самым страшным образом – заживо сдирали с него кожу. Описана эта казнь была во всех чудовищных подробностях.
Потрясение моё было очень сильным. Кажется, ни одна книга из прочитанных за всю жизнь не наводила на меня такого ужаса. Я долго боялась ложиться спать: а вдруг приснится эта сцена. А днём старалась думать о чём угодно, лишь бы отогнать мысли о прочитанном. И после этого я долго не брала маминых книг и читала только свои, детские.

Моё детское чтение в это время составляли сказки разных народов и книги о животных, вообще о живой природе. «Записки натуралиста», «Воспоминания натуралиста», «Из жизни натуралиста» - книги с такими похожими названиями, но разных авторов -Е.П.Спангенберга, П.П.Мантейфеля, В.Н.Шнитникова - стояли рядом у меня на полке. Один из любимых авторов был Шнитников. У меня была ещё одна его книга – толстая, с тёмно-зелёной обложкой, большого формата книга «Звери и птицы нашей страны». Очень полезная оказалась книга. В ней я справлялась, чем подкармливать зимой разных птиц, а позже, в Евпатории, когда к нам во двор повадился по вечерам ёжик, я и его кормила в соответствии со всеми рекомендациями этой книги. Она была для меня справочником, но и просто так читать её было интересно.
Другая книга Шнитникова, «Из воспоминаний натуралиста» была ещё более увлекательной. В ней учёный-орнитолог рассказывал о своём детстве, своих первых наблюдениях за природой, за птицами и о дальнейшем жизненном пути, который привёл его в науку. Помню, как отец сидит за столом и что-то пишет, а я читаю эту книгу. Дойдя до смешного места, я зачитываю его папе вслух, и мы оба хохочем. И снова тишина, я молча читаю дальше, до следующего смешного эпизода.
Один из таких эпизодов носил трагикомическую окраску. Сейчас я, может быть, и не смеялась бы, а тогда хохотала до слёз. Шнитников и его коллега были в какой-то научной экспедиции и ночевали в незнакомом доме. Хозяева постелили им на полу. Среди ночи гости проснулись от того, что всё ходило ходуном. Они поняли, что это землетрясение и надо выбежать из дома. В той глуши, где они заночевали, не было ни фонарей, ни других источников света – тьма полная, абсолютная. Забыв от страха, что он спит на полу Шнитников пытался нащупать край постели и спустить ноги, а край всё не находился, его не было. Им овладел дикий ужас, он решил, что сошёл с ума.
Написано это было с юмором, и я захлёбывалась от смеха. Другую сторону этого случая я не видела. Папа тоже посмеялся над комичностью ситуации, но сдержанно и упомянул о крымском землетрясении, рассказал о том, как это страшно, когда трясёт.
Другой эпизод из книги был без этой страшной подкладки, просто забавный. Будучи аспирантом, Шнитников вёл какую-то работу на кафедре ихтиологии. На кафедре была коллекция рыб (кажется, чучел), и аспирант Шнитников пополнял её и работал с этой коллекцией. Позднее, профессор принимал зачёт на этой кафедре и, когда студент заканчивал ответ по вопросам билета, профессор задавал дополнительный вопрос. Он тыкал в ближайший экземпляр коллекции и спрашивал: «Что это за рыба?». Студент ходил вокруг рыбы, находившейся под стеклом, разглядывал и потом уверенно говорил: «Рыба шнит!». Удивлённый таким ответом, профессор отпускал студента, вызывал следующего, тот входил на кафедру, отвечал на билет, а на вопрос, что за рыба под стеклом, отвечал без тени колебаний, что это шнит. После того, как четвёртый или пятый студент, пришедший на кафедру сдавать зачёт, заявил, что перед ним рыба шнит, профессор решил разобраться с этим странным явлением. Он обследовал со всех сторон рыбу и на стекле увидел этикетку с датой и подписью аспиранта. Подпись эта была разборчивой и прочитывалась как «Шнит».
Выражение «рыба шнит» стало на какое-то время у нас с папой одной из любимых шуток.

Шёл декабрь. Я продолжала болеть. Родители продолжали возить меня на консультации к разным специалистам.
Врачи в Стрые рекомендовали вырезать гланды, и мама морально готовила меня к возможной операции. Она сказала, что после операции дают мороженое, и я сразу согласилась. За мороженое я бы дала вырезать всё, что угодно, а не только какие-то непонятные гланды. Но мама всё тянула, существовали какие-то сложности, о которых я толком не знала. Были врачи, которые советовали воздержаться от операции. Чтобы меня ещё раз обследовать и решить вопрос об операции окончательно, мама взяла направление во Львов, в институт ОхМаДет (НИИ охраны материнства и детства). Меня повезли во Львов на следующий день после новогоднего праздника. Я должна была пролежать в институте примерно месяц. Мама сказала, что дети лежат там подолгу, поэтому в институте есть учителя и классные комнаты, и там идут занятия, как в обычной школе.
Чтобы поднять моё настроение, родители пообещали мне, что мы погуляем по Львову - в таких больших городах я ещё не бывала - обязательно зайдём в «Детский мир» и покатаемся на детской железной дороге. Не помню, кто рассказал мне о «Детском мире» и детской железной дороге, но я точно знала о том, что в Львове они есть, и давно мечтала увидеть эти чудеса.

Comments

[tamara-borisova.livejournal.com]

Ох ты господи.